Язычник [litres] - Александр Владимирович Кузнецов-Тулянин

вроде козла отпущения у них буду, не иначе… Он хотел сказать: «Хорошо, Антон, идите, я скоро буду». Но подумал, что хорошего ничего нет, подумал с таким скверным чувством, от которого даже мурашки неприятной стылостью побежали по спине. Наконец вымолвил:

– Идите, Антон, я скоро буду…

Старпом ушел. Денис Григорьевич сидел не шелохнувшись и думал, что если уж до конца разобраться, то настоящим хозяином судна и был только что посетивший его человек – старший помощник Антон Васильевич Быков. Хозяином судна, команды и его самого, капитана, потому что сам Денис Григорьевич был всего лишь нанятым лицом у бандитов, захвативших в последние два года управление, а вот старпом сам был из их шайки, сопливый негодный мальчишка, еще недавно торчавший детскую вахту третьим помощником. Но вот кем-то он, каким-то родственником, пришелся одному из бандитов, и его приставили к Денису Григорьевичу вроде как надсмотрщиком, негласным рабовладельцем, дабы призирал он за всеми шагами капитана, особенно за денежными операциями, – а вся их путина и состояла из одних только торговых махинаций, потому как специально для такого промысла и готовили судно. Не тралить – сеять моря, не уродоваться за десяток тонн облезлых хвостов в сутки, а брать по-крупному, сразу, по дешевке, скупать за наличные, а где возможно, и за безналичные, а где возможно – и красть, рвать и везти тут же, в Корею или Японию. Рейс за рейсом. Так за путину можно взять куш, в три, в четыре раза больший, чем брали работяги, черная кость, всегда оказывающаяся в дураках. Для прикрытия были и квоты, почти не заполняемые, почти ненужные. А гнали массой только браконьерскую продукцию – она теперь почти вся была на морях браконьерской, – налоги платили только совсем уж по крайности, только припертые к стенке. А чтобы Денис Григорьевич трудился на славу, бандиты обещали и ему приличное вознаграждение.

За теми малонужными, непутевыми бумажками, квотами, они ездили со старпомом вдвоем. Везли с собой зашитые в трусах полтора десятка пачек с долларами, на взятки департаментским гнидам. Деньги ссужены были бандитами Денису Григорьевичу под его личную ответственность, но старпом везде таскался хвостом за капитаном: наверное, боялись, что Денис Григорьевич часть денег заныкает, ведь не проверишь, какую взятку у него запросили.

Денису Григорьевичу пришлось по Москве пройти привычный круг: сначала квот никаких в департаменте не выдали, сославшись на лимиты. Но потом человек, занимавший отдельный большой кабинет, со старой общипанной секретаршей в приемной, послал ходоков в баню, он так и сказал: «Сходите-ка вечером в баньку… Какой там массаж делают!» И старпом остолбенел при этом, начал было шипеть и скалить крупные кривые зубы так, что Денис Григорьевич, еще при знакомстве невзлюбивший своего опекуна, даже позлорадствовал тогда на его непутевость и недогадливость. Сам-то Денис Григорьевич был дока в этих делах, и он минуту перетерпел, пока старпом пыхтел: «Что значит – в баньку?..» Не встревал, но завалить все дело из-за этого дуралея тоже нельзя было, и Денис Григорьевич в нужный момент дернул его за рукав и покорно спросил: «По какому же адресу лучшая банька?» И вечером ходоки потащились на такси через пробки в другой конец столицы, в пышущее паром большое кирпичное заведение с глухими стенами. Но мыться там не стали, потому как не за этим приехали. А разыскали в бане не то массажиста, не то вышибалу по имени или по кличке Фаддей. И вышибала этот, прямо в вестибюле внимательно выслушав, какие квоты нужны ходокам, что-то быстро скумекав, назвал сумму: «Сто пять штук баксов». Ходоки поехали в гостиницу, и Денис Григорьевич всю дорогу с недоумением думал: «Почему именно сто пять, а не сто и не сто десять? Наверное, эти пять – проценты Фаддея. А может, просто так, цифра для большей заковыристости?..» Из гостиницы стали звонить домой, в управление, своим бандитам, те приказали перезвонить позже – видимо, решали дилемму: выгоднее заплатить взятку в департамент да еще покупать квоты либо платить взятки позже, во время путины, местным инспекторам и пограничникам. Через пару часов ходокам дали добро, и поутру они вновь явились в баню. Их провели в какую-то подсобку, где они вручили Фаддею деньги. Тот пересчитал, а потом показал им вышибальной, чудовищной ручкой адью и выпроводил из баньки. Денис Григорьевич имел повод еще раз позлорадствовать над Быковым – тот чуть не до слез расхныкался, что деньги ушли неизвестно к какому проходимцу. Сам Денис Григорьевич был спокоен. А после обеда они приехали в департамент, и человек в отдельном кабинете, теперь уже цветущий, улыбающийся, с той искренностью, которая может рождаться только к добрым друзьям, хлопотал над их квотами. Но между делом он написал на клочке бумаги и показал Денису Григорьевичу: «Во сколько обошелся массаж?» Денис Григорьевич догадался, что чиновник не очень-то доверяет бандиту Фаддею, и подписал рядом: «105». Чиновник удивленно посмотрел, едва скривился и рассеянно, пришибленно как-то улыбаясь, сжег бумажку. А Денис Григорьевич почти тут же пожалел и потом долго еще сокрушался, что не написал другую сумму, ну хотя бы 115 или 120 – он уже ничего не терял, бумаги были составлены, билеты на самолет заказаны.

* * *

Судно шло по Охотке полным ходом, так что по курсу пространство нарастало и полнилось небом, облаками, морем, вулканическими вершинами островов, а в кильватере оно сворачивалось и завивалось спиралями и водоворотами, уходя в томительную глубину, почему Денис Григорьевич и не любил ни оборачиваться, ни смотреть вниз, в глубину, свесившись через борт, словно из него самого что-то исходило и, закручиваясь с водоворотами, тонуло в море. До Аомори лежала перед ними тысяча миль спокойной воды. Но теперь ничто не радовало, окончательно скомкалось настроение – хлынуло в душу чувство, которое необязательно оформляется в слова, но может жить в человеке безмолвным предчувствием, так что можно и не оценить его и лишь позже, когда случатся все неприятности и беды, человек задумается и воскликнет: «А ведь я знал. Знал…» А знал, так почему покорно сдался?! Душа цепенела от предчувствий, и хотелось сделать что-нибудь такое, что перекрыло бы, раздавило своей значимостью всю эту мороку.

Одним вечером он час сидел у зеркала, смотрел и щупал лицо. И вот уже свисала слоеная толстая шкура с брыл – основательный признак наползающей старости, и кайма волос вокруг целлулоидной плеши вся испещрена сединой, и под глазами лежала сеточка капилляров. Скоро голова станет такая же, как у старого бульдога с отвисшей слюнявой челюстью, и он будет двигать и забывчиво причмокивать этой челюстью. Как он не заметил этих превращений? Или время так специально устроено, чтобы обмануть человека и надсмеяться над его надеждами?

Коньячок погружал его все больше не в сентиментальность, столь милую сердцу, а в тоску, от которой рождались совсем нехорошие мысли: вон сейф, а вот ключ в кармане, только руку протяни, открой – и в руке окажется тяжелый, холодный на ощупь ПМ. Но он успокаивал себя, стараясь думать о другом, точнее, о других, на них изливая гнев: «Да, я всегда ненавидел море, пароходы, на которых плавал, обалдуев, вахлаков, матросню, всех этих напыженных рыбачков, варваров, но в таком случае с какой стати я должен взваливать на себя их вахлаческое бремя?..» И он наливал себе еще стопочку и еще.

Днем Денис Григорьевич увидел боцмана, спросил, будто только теперь вспомнил:

– А как там Воропаев?

– А что, живет помаленьку… – Боцман был невысок ростом, стар, и все в нем словно понемногу отмирало, но, главное, отмирал интерес к окружающему; только оставался еще какой-то автоматизм в человеке: автоматизм работы, жизни, автоматизм быть добрым и приветливым. Вот спросили его о Воропаеве – он ответил, а интереса к предмету разговора никакого не было.

– Пойдем-ка взглянем, – сказал Денис Григорьевич. Боцман был одним из немногих подчиненных, к кому Денис Григорьевич позволял себе обращаться на «ты».

Они спустились на палубу, боцман повел капитана к низенькой трюмовой надстроечке, в двери которой был иллюминатор, и Денис Григорьевич припал к нему лицом, нос раздавил на стекле, но ничего не смог рассмотреть внутри.

– Открой, Геннадий Ефимыч.

– Одним нельзя, опасно, – сказал боцман и пошел позвать помощников, а Денис Григорьевич, заложив руки за спину, отошел к борту.